Забавы Палача - Виктор О`Рейли

Мы жили в большом четырехэтажном доме. Охранники стояли в воротах, у стен и около разных входов в само здание. У нас было пятеро слуг, но трое из них – приходящие. Остальные двое жили над гаражом: в их комнаты вела дверь прямо со второго этажа. Эта дверь была обита звукоизолирующим материалом. Скорее всего, выстрелов за ней не услышали бы, но ночью шум разносится далеко, и мне нужна была полная уверенность.

На пишущей машинке, стоявшей в кабинете Вентуры, я напечатал адресованную матери записку и поставил внизу его подпись. Потом сунул бумагу в карман. Автоматический пистолет двадцать второго калибра, который Вентура подарил матери несколько лет назад, был уже у меня. Я проверил его и положил в другой карман халата.

Обычно они ложились поздно. Надев наушники, я подглядывал за ними в дырочку. Наблюдая за их действиями, я думал: ну вот, они делают то или это в последний раз. Такие мысли порождали во мне своеобразное чувство, я ощущал себя едва ли не всемогущим.

Вентура лег в постель обнаженным. Он выпил немного бренди и откинулся на подушки. Закурил сигару. Его автоматический пистолет – заряженный, со взведенным курком – лежал на столике рядом с кроватью. Мать сидела перед зеркалом. Я знал, что она проведет там еще несколько минут. Ей уже давно наскучило делить ложе с Вентурой.

Я оставил свою дверь открытой и спустился этажом ниже. Негромко постучался к ним и сообщил, что это я. Мать впустила меня в комнату. “Надо поговорить”, – сказал я.

Вентура выглядел и приятно удивленным, и раздраженным одновременно. Его стакан был почти пуст. Я подошел к кровати с его стороны и вновь налил ему бренди. Грудь его была покрыта черными волосами, он взмок от жары. “Спасибо, парень”, – поблагодарил он. Его голос звучал дружелюбно.

Мать сидела спиной к нам, заканчивая свой туалет. Я поставил бутылку с бренди обратно на столик у кровати. Здесь же лежало полотенце, которым утирался Вентура. Оно было влажным от его пота. Я вытер им собственные руки, достал из кармана пистолет и дважды выстрелил Вентуре в грудь.

Я повернулся одновременно с матерью, сделал три быстрых шага и очутился прямо перед ней. Встал на одно колено. Она могла видеть Вентуру поверх моего плеча. Ее глаза расширились, челюсть отвисла, но она была слишком испугана, чтобы кричать. Я вложил дуло пистолета ей в рот, повернул его так, чтобы пробить мозг, и спустил курок. Шума было даже меньше, чем я ожидал.

Я услышал лишь нечто вроде легкого выдоха, затем вернулся к Вентуре. Он был еще жив, хотя глаза его постепенно тускнели. Простыни были в крови и в пятнах бренди. Он пытался что-то сказать. Я наклонился к нему – осторожно, чтобы не запачкаться. “Но почему меня? – прошептал он. – Почему меня?”

Я достал из кармана записку и показал ему его подпись. В его взгляде промелькнуло понимание. Я медленно, раздельно прочитал ему оговоренную в записке сумму: “Один миллион триста двадцать семь тысяч долларов”.

“Я скоро накопил бы два, – прошептал он, – но этот ублюдок Кастро спутал мне все карты”.

Я снова выстрелил в него дважды, на сей раз в голову, затем порвал записку и разбросал обрывки по всей постели. В записке, которую я составил, старательно подражая стилю Вентуры, говорилось, что он уезжает с Кубы и матери придется самой позаботиться о себе. Пистолет я вложил в руку матери.

Никто ничего не услышал. Значит, меня не найдут рыдающим у их кровати, как будто я услышал выстрелы и прибежал сюда. Я подождал десять минут, затем решил действовать согласно второму из предусмотренных мной вариантов. Я запер дверь в их спальню, поднялся к себе и лег спать. Спал я как убитый. Утром охранники взломали их дверь; я проснулся от шума и криков. Подкинуть материн ключ от спальни туда, куда он упал бы из скважины, когда охранники вышибали дверь, оказалось легко.

Три дня спустя я познакомился со своей новой матерью. Пожимая мне руку, отец странно посмотрел на меня, но не произнес ни слова.

– И что вы чувствовали после того, как убили свою мать? – спросил доктор Поль.

– Я пожалел, что не воспользовался дробовиком.

Приготовленный Кристиной обед был простым: салат, картошка, сыр и фрукты. На столе горели свечи. Во время еды Гвидо и Фицдуэйн беседовали о былых приключениях и общих друзьях, о деликатесах и винах, но ни словом не обмолвились о будущем. Иногда Кристина задумывалась, и в глазах у нее проскальзывала искорка грусти. В прочие же минуты она буквально лучилась душевной теплотой и глубокой, искренней нежностью. Фицдуэйн обратил внимание на то, что, несмотря на боли и угрозу близкой смерти, Гвидо выглядел спокойным и удовлетворенным.

Они говорили о молодежном движении и недавних бунтах в Цюрихе.

– Признаться, я озадачен, – сказал Фицдуэйн. – Неужели людям так трудно примириться с отсутствием безработицы и инфляции и едва ли не самым высоким уровнем жизни в Европе? Кто, собственно, бунтует, и ради чего они бьют стекла?

– Они не только бьют стекла, – заметил Гвидо. – Тысячи молодых ребят маршировали по улицам Цюриха совершенно голыми.

Фицдуэйн ухмыльнулся.

– Трудно сказать, против чего конкретно они протестуют, – продолжал Гвидо. – В основном это довольно неопределенная реакция некоторого процента швейцарской молодежи на здешнюю государственную систему. Каковы бы ни были достижения нашей страны, нельзя отрицать, что личность подвергается здесь огромному социальному давлению, вынуждающему ее приспосабливаться к обществу. Большинство законов самодовлеющи. Сложите их вместе – и вы получите свободную западную демократию, которая почти исключает самое свободу, – по крайней мере, так они говорят.

– Это смахивает на лозунги шестьдесят восьмого года во Франции.

– Кое-какое сходство действительно есть, – сказал Гвидо, – но в шестьдесят восьмом молодежное движение было гораздо лучше организовано и структурировано. У него были лидеры типа Даниеля Конбанди, выдвигались определенные требования. Здесь же гораздо больше анархизма и бессмысленности. Конкретных требований очень мало. Затевать переговоры практически не с кем. Власти не знают, к кому обращаться и что делать, поэтому ведут себя неоправданно жестко, подавляя бунты с помощью полиции. Вместо того, чтобы подумать, они пускают в ход дубинки, слезоточивый газ и водяные пушки.

– А что, молодежь бунтует по всей Швейцарии? – спросил Фицдуэйн.

– В разных формах она бунтует по всей Европе, – ответил Гвидо. – Я думаю, что в молодежном движении участвуют многие юные швейцарцы, но бунты устраивает лишь малая их часть, причем эти “буйные” – в основном городские жители.

– И бернцы тоже?

– Пожалуй, – сказал Гвидо, – хотя там таких раз, два и обчелся. Бернцы умеют улаживать конфликты по-своему. Они не любят конфронтации. Кроме того, мне кажется, что городские власти Берна лучше справляются с подобными трудностями.

– А я думал, что ты считаешь бернцев глуповатыми, – заметил Фицдуэйн, вспомнив одно из прежних высказываний Гвидо.

– Они не слишком быстро соображают; у бернцев репутация тугодумов, – объяснил Гвидо. – Я не говорил, что они глупы. А сейчас я тебе кое-что покажу. – Он улыбнулся, затем встал, подошел к стенному шкафу и извлек оттуда какой-то объемистый предмет. Он оказался винтовкой, которую Гвидо положил на стол рядом с остатками сыра и пустыми винными бутылками. Оружие тускло поблескивало в свете канделябров. Сошка на нем была откинута и укреплена в переднем положении. Слегка изогнутый магазин находился на своем месте.

– “СГ-57”, – сказал Фицдуэйн. – Калибр семь с половиной миллиметров, магазин на двадцать четыре патрона, полуавтоматический или полностью автоматический режим, эффективная дальность стрельбы до четырехсот пятидесяти метров.

– По этой части ты, как всегда, на высоте, – сказал Гвидо.

Фицдуэйн пожал плечами.

– Такие винтовки плюс запаянный контейнер с двумя дюжинами запасных патронов есть примерно в шестистах тысячах швейцарских домов, – сообщил Гвидо. – Почти каждый мужчина в возрасте от двадцати до пятидесяти состоит в армии. За считанные часы можно мобилизовать более чем шестьсот пятьдесят тысяч человек. Если хочешь мира, готовься к войне. Армия – одна из главных общественных организаций, которые объединяют Швейцарию в одно целое.

– Предположим, что ты не желаешь вступать в ряды защитников родины. Что тогда?

– Если со здоровьем у тебя все в порядке, – ответил Гвидо, – то в двадцать лет пойдешь как миленький. В случае отказа тебе грозят шесть месяцев тюрьмы, а потом будут трудности с поисками государственной работы и прочие осложнения. Но у швейцарской армии есть более важные особенности, о которых тебе небесполезно знать. Мало того, что она играет заметную роль в жизни всех мужчин от двадцати до пятидесяти. Она еще и представляет собой одну из главных арен общения влиятельных лиц.

Все начинают службу рядовыми. Ты проходишь семнадцать недель основной подготовки и возвращаешься на гражданку со своей формой и винтовкой – а потом, на следующий год, отправляешься на двух-трехнедельную переподготовку, и так далее, пока тебе не стукнет пятьдесят.